7

Как и два дня назад, холодная и неприступная стояла Анаит перед Кевкаменом. В той же узкой каморе с сырыми стенами и подслеповатым оконцем, в том же стареньком цветастом платье восточного покроя, задумчивая, полная нераскрытой и недостижимой для молодого ромея тайны, говорила она спокойным уверенным голосом:

– Я подумала над твоим предложением, Катаклон. Я не могу выйти за тебя. Я не люблю тебя. Пусть я блудница, пусть моё тело могут купить, но ты требуешь многого, слишком многого. Тебе мало тела, тебе душа моя нужна, вся, целиком, без остатка.

Кевкамен застыл, униженный, растоптанный её простыми и твёрдыми словами, он не знал, что ему делать теперь и как убедить девушку в обратном. На какой-то краткий миг овладела им злоба – жгучая, тяжкая, но он усилием воли отбросил её. Не время. Он проиграл важное сражение, но не целую войну. Он продолжит борьбу за эту непокорную девку, он знает – женское сердце переменчиво, как ветер на море. Сегодня он относит судно к дальним берегам, а завтра повернёт вспять и погонит к родному дому.

– Я понимаю тебя, Анаит: в твоей душе нет любви. Хорошо, пусть так. – Катаклон взволнованно поднял правую руку. – Но я не отказываю тебе в помощи. Ты узнаешь, насколько любовь моя велика и насколько чисты по отношению к тебе мои намерения.

– В Армении старики говорят: «Многоречивый человек не любит», – прервала его, морща хорошенький носик, Анаит.

– Подожди, не перебивай. – Катаклон опять начинал злиться («Глупая девчонка, гордячка, сломаю твоё упрямство!»).

С трудом сдержав себя, он спокойно продолжил:

– Мне достался в наследство один небольшой дом в городе, на Месе, в квартале неподалёку от церкви Святого Анастасия. Переезжай туда. Я помогу тебе деньгами, со временем ты станешь состоятельной женщиной, будешь носить парчу, паволоку, аксамит.

– Я не могу принимать такие щедрые дары! Я буду зависеть от тебя, Катаклон. Не хочу!

– Предпочитаешь ремесло проститутки в грязных кабаках? – недобро усмехнулся Кевкамен.

Девушка умолкла. Катаклон заметил, как нахмурился её гладкий высокий лоб, как потухли живые огоньки в чёрных глазах, услышал вырвавшийся из её груди глубокий вздох.

Долго взволнованно прохаживалась Анаит по каморе, озирая серые голые стены и убогую обстановку.

– Хорошо, Катаклон. Я согласна, я перееду в твой дом на Месе, – наконец произнесла она после тяжёлой внутренней борьбы. – Я благодарна тебе за заботу и надеюсь, что ты благородный человек. Хотя сильно сомневаюсь в этом.

– Разве дал я тебе повод к сомнению? – Молодой спафарокандидат удивлённо развёл руками.

– Нет. Но повторю тебе сказанное в прошлый раз. Я не верю мужчинам с кошачьими движениями и длинными речами.

– Если только в этом твоё сомнение… Я не виноват. Меня с детства учили риторике, я окончил Высшую школу в Магнавре – Пандидактерион – и выражаться по-другому просто не умею. Если бы посещал ваши грязные таверны, наверное, научился бы говорить иначе – просто и кратко. Но пора прощаться. Уже темно, ночь, мне надо идти. Утром будь готова, я приеду за тобой.

– Хорошо. До завтра.

Катаклон круто повернулся к двери.

Оставшись одна, Анаит села, облокотившись о грубо сколоченный деревянный стол. Грустные думы омрачили чело девушки, стала вспоминать она недавнее прошлое, своё детство в Васпуракане, на берегах солёного Бзнунийского моря[52]. Как будто ласковая приморская свежесть ворвалась в утлую камору, на губах Анаит сквозь слёзы проступила слабая вымученная улыбка.

Тяжкие непоправимые беды обрушились на её семью. Отца, почтенного спарапета[53], первого полководца Васпуракана, обвинили в ереси, в тондракизме, в безбожии. Помнит Анаит, как надменный ромейский патриций торжественно читал на площади указ базилевса, какая злоба и ненависть искажала лица ромейских вельмож, этих всесильных «повелителей полумира», прибравших к рукам многие армянские земли, и в их числе некогда сильное и могущественное Васпураканское царство. Ромеи – Анаит ненавидела их, ненавидела Константинополь с его золотом, богатством, жестокостью.

Её семью выслали во Фракию[54], у них отобрали все наследственные земли, а имущество передали в казну императора. В нужде и скитаниях по чужим домам умерли отец, мать, бабушка Анаит. Она осталась одна со старенькой мамкой-кормилицей, она страдала, мучилась от холода, сырости, недоедания. И во всех бедах её виновата была эта кичливо-заносчивая, цепкая, не знающая жалости и равнодушная к слезам гордая страна – держава ромеев. Когда не осталось ничего иного, Анаит с мамкой пришли в Константинополь, здесь думали они обрести пристанище. За убогое жильё приходилось дорого платить, мамка подрабатывала шитьём, но этого не хватало. Опять они недоедали, опять едва сводили концы с концами, опять уныло тянулись безотрадные дни. На отчаянный шаг решилась Анаит, за звонкие фоллы[55] услаждала она в тавернах квартала Зевгмы моряков-простолюдинов. Иногда ей попадались и состоятельные любители женских прелестей, тогда в её доме появлялась хорошая еда или красивое платье. А потом… Анаит не знала, откуда проведал о её бедах этот велеречивый молодой чиновник, армянин, назвавший себя Катаклоном.

Он был красив, обаятелен, но… Анаит поняла с самого начала: он был ромей, он был частью той жестокой кровожадной силы, убившей её родных. И она отказала ему… Потому что не могла не отказать.

Тихо потрескивала в медной чаше толстая свеча. Подперев ладонью голову, сидела Анаит за столом и грустно смотрела на мятущееся жёлтое пламя. Вот так и они, люди, мечутся, спешат куда-то, всё стараются успеть в жизни. А сама жизнь – она подобна этому тусклому огоньку, этой свечке – сгорит, и нет её. Многое пришлось вынести, многое претерпеть юной Анаит, и хотелось ей верить, что наступят иные, лучшие времена. Нельзя человеку жить без веры.

Смахнув с длинных ресниц слезу, девушка слабо улыбнулась.

Загрузка...